Новый перевод рассказов русского писателя поднимает вопрос о том, правомерно ли обращаться с автором и его героями как с пациентами и класть их на кушетку для психоанализа?
В 1876 году русский писатель Федор Михайлович Достоевский (1821-1881) услышал от своей жены Анны Григорьевны (1846-1918) любопытную историю. Однажды утром, спеша по делам, она увидела на петербургской улице согбенную старушку с тростью, которая, сделав несколько шагов, тут же присаживалась отдохнуть. Когда Анна Григорьевна наткнулась на нее в третий раз, то решила расспросить старушку. Та рассказала, что ей 104 года и что она направлялась на обед к своим внукам. Поскольку старая женщина передвигалась с большим трудом, ей приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дыхание. Анна Григорьевна подала старухе монетку и попрощалась с ней. Достоевский придумал для этой истории собственный финал. По его задумке, столетней старушке удается добраться до дома внуков, но она умирает прямо за столом. Рассказ «Столетняя» был напечатан в «Дневнике писателя», журнале, на страницах которого Достоевский публиковал очерки, рассказы и вел ожесточенные дискуссии со столичными интеллектуалами.
До сих пор бразильские читатели могли познакомиться с рассказом «Столетняя» только по опосредованным переводам. Первый перевод с русского языка на португальский, сделанный психологом из Сан-Паулу Присцилой Маркес для сборника рассказов писателя (вышедшего в издательстве Editora 34), поступил на книжные прилавки в субботу 15 апреля. Присцила перевела 22 из 32 вошедших в антологию коротких рассказов и очерков. Рассказ «Столетняя» произвел на нее особенно сильное впечатление, поскольку явился средоточием наиболее характерных для авторского повествования черт: здесь и стирание границ между реальностью и вымыслом, и комические штрихи, и пресловутая жестокость — готовность погубить безобидную столетнюю старушку — которая одновременно завораживает и мучит читателя. «Достоевский поступает безнравственно, возвращаясь к истории старой женщины просто для того, чтобы убить ее, но этот рассказ потряс меня в том числе и по личным мотивам: в прошлом году я потеряла обеих своих бабушек. Это трудно, но старики уходят», — говорит Присцила.
Несмотря на специальность психолога Присцила отказывается смотреть на Достоевского и его героев как на пациентов — какими бы неврозами и перверсиями они ни страдали. Психологи и психоаналитики нередко обращаются к творчеству Достоевского и занимаются своего рода литературной критикой, которая в большей степени заинтересована выявлением у персонажей (и автора) психопатологий, нежели анализом самого текста. Зигмунд Фрейд (1856-1939) любил отыскивать среди литературных произведений примеры, подтверждающие его собственные теории. Так он обращался к трагедии Софокла «Царь Эдип» и шекспировскому «Гамлету», чтобы сформулировать эдипов комплекс, который объясняет смешанные чувства мальчика по отношению к своему отцу: желание убить его, чтобы занять его место рядом с матерью, и страх кастрации. Произведения Достоевского — населенные эпилептиками, садистами и отцеубийцами, которые испытывают границы разума и мучаются чувством вины — нашли в лице Фрейда особо внимательного читателя, недаром он считал «Братьев Карамазовых» «величайшим романом в истории литературы».
В статье «Достоевский и отцеубийство» (1928) Фрейд укладывает русского писателя к себе на кушетку и предлагает докопаться до истоков его невроза — эпилепсии. По мнению Фрейда, в рассказах Достоевского так много убийц потому, что автор у самого себя обнаруживал преступные наклонности Эдипа. В этом случае эпилепсия играет роль наказания за детское желание убить отца. Хотя Фрейд ставит Достоевскому диагноз на основании собственного прочтения произведений писателя и сомнительных биографических данных, он не предлагает психоанализ в качестве инструмента литературной критики. «Художественный дар» Достоевского «не поддается анализу», говорит Фрейд. Перед талантом «психоанализ вынужден сложить оружие».
Тем не менее, последовавшая за Фрейдом психоаналитическая критика по большей части отказалась сложить оружие теории перед искусством. Персонажам Достоевского продолжали ставить многочисленные диагнозы: извращения, неврозы и психозы. Раскольникова, студента, который убивает старуху-процентщицу в романе «Преступление и наказание», уже называли шизофреником и параноиком, предлагалось множество домыслов о его отношениях с отцом. Однако диагноз своему антигерою поставил сам Достоевский: мономания, одержимость одной бредовой идеей.
Философ Луис Фелипе Понде (Luiz Felipe Ponde), автор книги «Критика и пророчество: философия религии у Достоевского», утверждает, что чтение литературы с точки зрения психологии есть попытка ее обеднить и приручить. Как психоанализ, так и социальная психология не способны получить доступ к теологическим основам, на которых зиждятся больные вопросы Достоевского. «Есть у Достоевского моральная психология, отрицающая теории, которые оправдывают существующее в людях зло», — утверждает Понде. Главный герой повести «Записки из подполья», например, не согласен с тем, что причина его злости и желчности в заболевании печени, как гласит теория «телесных соков», которой долгое время пытались объяснить человеческую психологию. Меланхолический темперамент считался следствием избытка желтой (черной, — прим. перев.) желчи в организме. «Для Достоевского истинное утверждение в искусстве было невозможно без понимания человеческой души, однако он не полагал психологический анализ ключом к раскрытию сущности персонажа», — говорит Фатима Бьянчи (Fatima Bianchi), составитель сборника рассказов и преподаватель кафедры восточных языков в университете Сан-Паулу.
Переводчица Присцила Маркес начала изучать Достоевского еще во время учебы на факультете психологии, но никогда не стремилась превратить автора или его героев в пациентов. В качестве теоретической базы для своего анализа «Преступления и наказания» она выбрала социальную психологию советского ученого Льва Семеновича Выготского (1896-1934), автора «Психологии искусства». Выготский предлагает отказаться от притязаний на то, чтобы понять психологию автора или его персонажей посредством биографизма и чтения, опосредованного психологическими методами. Психология обращается к литературе не для того, чтобы обосновать теорию — как это делал Фрейд — но чтобы понять, что именно литературный текст может поведать нам о человеческих эмоциях. Не психология должна объяснять литературу, но литература должна преподносить уроки психологам. «Тезис Выготского в том, что литературное произведение вызывает у читателя смешанные эмоции, и эта борьба противоречивых чувств рождает катарсис, эмоциональный всплеск, — говорит Присцила. — Психолог должен проанализировать, каким образом литература способствует социальному развитию эмоций, независимо от намерений или биографии автора. Литературный текст уже содержит в себе все, что нам необходимо знать».
Образование психолога и знакомство с творчеством Достоевского позволили Присциле глубже проникнуть в смысл построения литературного текста, что является важным требованием для тех, кто берется переводить этого писателя. «Концентрация внимания и стремление понять поэтическое построение литературного произведения крайне важны в процессе выбора, который я делаю как переводчик, ведь слова это не случайность, — говорит она. — Однако сближение между этими двумя областями относится скорее к академическому роду деятельности. Эта работа в большей степени связана с анализом и комментированием».
Публикация сборника рассказов дает нам прекрасную возможность поразмышлять о том, как Достоевский работает с наиболее противоречивыми человеческими эмоциями в ходе не лишенного напряжения повествования. Многие рассказы начинаются как журналистский репортаж, а в конце обретают вымышленную развязку, как в рассказе «Столетняя». Порождаемая ими эстетическая реакция не ограничивается изумлением и потрясением психологического свойства. Достоевский заставляет своих читателей и плакать, и смеяться. Такие рассказы, как «Чужая жена и муж под кроватью», приближаются к жанрам сатиры и фарса. Другие рассказы, такие как «Мужик Марей» и «Мальчик у Христа на елке», волнуют читателя трогательным развитием сюжета, в них появляются дети, сердобольные крестьяне и воспоминания, способные ободрить человека. Вместо того, чтобы укладывать Достоевского на кушетку и, руководствуясь инструкциями, пытаться ставить ему диагноз, лучше позволить его историям самим приводить нас к истинам о природе человека.
