Как американцы заставили европейскую культуру работать на себя
Первый век Голливуда: 1924
Валерий Рокотов, 31 Мая 2016, 20:29 — REGNUM В 1924 году прогремел закон об ограничении иммиграции. В Калифорнии и других штатах иностранцам перестали продавать землю. Мечты сотен тысяч европейцев, желающих перебраться в Америку, оказались развеяны.Но Голливуд жил по своим законам. Он по-прежнему смотрел на Европу с почтением и ждал оттуда переселенцев. Европейцы нужны были «фабрике грёз». Ей хватало работников, подобных Томасу Инсу, который гордился тем, что не прочитал ни одной книги. Ей не хватало тех, кто прочитал огромное количество книг. Поэтому «фабрика» с удовольствием принимала таланты из старушки Европы. Среди иностранцев, прославивших Голливуд, были Чарли Чаплин, Виктор Шёстрём, Фридрих Мурнау, Эрнст Любич, Пола Негри, Бела Лугоши, Рубен Мамулян, Вильгельм Дитерле, Джозеф фон Штернберг, Эрих фон Штрогейм, Майкл Кёртиц, Грета Гарбо, Марлен Дитрих. Все они экспортировали в Америку европейскую эстетику, делая её кинематограф более изощрённым и осмысленным. Нельзя сказать, что европейцев в Голливуде облизывали. Для киномагнатов они были винтиками конвейера. Подстраиваться под чужие стандарты, подчинять свои замыслы требованиям расчётливых боссов было довольно гадко, поэтому возникали конфликты. Один из них примечателен тем, что в результате родилась профессия исполнительного продюсера.
Её изобрел Ирвинг Тальберг, 23-летний протеже Карла Леммле. «Голливудский вундеркинд», как его называли, был возмущён той лёгкостью, с которой Эрих фон Штрогейм транжирил деньги студии «Юнивёрсал». Создавая фильм «Глупые жены», он втрое превысил бюджет. Режиссёр добивался совершенства: выстроил масштабную декорацию (главную площадь Монте-Карло), опустошал антикварные лавки «для создания атмосферы», а плёнку расходовал просто без счёта. Тальберг хотел уволить растратчика, но не смог, поскольку тот играл в картине главную роль. Его уход (а он бы, без сомнения, хлопнул дверью) просто ставил крест на проекте. Тогда продюсер назначил опричника с поручением решать производственные вопросы и жёстко контролировать смету. С той поры творцы были избавлены от лишних хлопот, но им предстояло доказывать целесообразность будущих трат. И с той же поры история Голливуда раздваивается. В одних устах — это звенящая ода в честь великих организаторов производства. А в других — это грустная повесть о том, как бездари зарабатывали на гениях. «АЛЧНОСТЬ»Эрих фон Штрогейм — трагическая фигура эпохи немого кино, первый европейский талант, растоптанный Голливудом. Штрогейм родился в Вене в 1885 году. Он рос с мечтой стать военным, отчего родители-евреи пребывали в совершеннейшем ужасе. Когда пришло время, он записался в драгунский полк. Ему очень шла военная форма. Он выглядел как типичный австрийский кавалерист: невысокий, поджарый, с бычьей тевтонской шеей. Он хотел проявить себя в деле и стать офицером, но его определили в интендантскую роту. Его соплеменники, служившие там же, считали, что им повезло. А Штрогейм чувствовал себя оскорблённым. Он решил порвать с религией предков, стал лютеранином, но это не помогло. Для высокомерных вояк он был «драгун Мойша».
Вскоре Штрогейм сбежал из полка, выпросил у родителей деньги и отправился за океан. Перед тем, как сойти на берег, юноша надел маску, которая стала его лицом. Это была маска аристократа-изгнанника. Он выдумал себе имя — Эрих Освальд Ганс Карл Мария фон Штрогейм и Норденвалль. Сокращённо — Эрих фон Штрогейм. Он выдумал себе биографию и впоследствии рассказывал то, что ему сладостно грезилось. Он — представитель австрийской знати. Его отец — граф, приближённый императора Франца-Иосифа, а мать — фрейлина императрицы Елизаветы, трагически погибшая вскоре после его рождения. Его ждала блестящая карьера, но после дуэли с фаворитом императора он вынужден был покинуть родную страну. Он рассказывал это так часто, что люди и события из вымышленного прошлого стали для него реальны. В Нью-Йорке юноша попросится в кавалерийский полк, но через два месяца был из него отчислен. Причина неизвестна. Скорее всего, его графские замашки там мало кому понравились. Штрогейм колесил по Америке, зарабатывал на жизнь чем придётся, но даже в самые отчаянные часы не снимал свою маску. Ему было важно ежедневно видеть в зеркале аристократа-изгнанника. Ему было важно играть роль, которая выделяла его из толпы. Прошлое, реальное, а не выдуманное, не отпускало его. Воспоминания о родных, любивших его, о брошенном доме, были мучительны. И он отгонял эту боль, глядя на свою маску. Он жил с трагическим чувством раздвоенности. И если бы не было этой муки, этой личной драмы, делающей его особо восприимчивым к драмам других, такой фильм, как «Алчность», никогда не был бы снят.
Своим единственным учителем Штрогейм называл Гриффита, который заметил его в группе каскадёров. Он дал ему роль фарисея в «Нетерпимости», а затем — роль плохого немца в «Сердцах мира». Маска сделала своё дело. Она ещё ни раз его выручит. Она позволит ему и получить роли, и отомстить за «драгуна Мойшу» — нарисовать карикатуры на высокомерных вояк, его былых обидчиков. Штрогейм жадно наблюдал за работой Гриффита. Он изучал машину кинопроизводства, уже твёрдо определившись с профессией. Режиссура открывала огромные возможности для самореализации в творчестве и соединяла с юношеской мечтой. Как режиссёр, он был и художником, и командиром. Ему подчинялось много людей. Его приказы исполнялись без промедления. Первые фильмы Штрогейма, несмотря на чудовищный перерасход сметы, принесли хорошую прибыль. Его положение на «фабрике» укрепилось. Нельзя сказать, что он особо ценил свои первые постановки. Похоже, он рассматривал их как ступени. Лучшей, главной своей работой он называл «Алчность». Роман Фрэнка Норриса «Мактиг» потряс Штрогейма. Это была американская трагедия, которая ему, европейцу, оказалась невероятно близка. Норрис, наследующий Эмилю Золя, показывал, как свалившееся на голову богатство порабощает человека и уничтожает в нём лучшее. Это была обличительная проза, призывающая не менять на презренный металл золото человеческих отношений. Возможно, на этот роман Штрогейму указал Гриффит, тоже увлечённый этим рано ушедшим из жизни автором. В 1909 году он снял по рассказу Норриса короткометражку «Спекуляция пшеницей», где обличал мерзавцев, вынуждающих крестьян голодать. Мактиг — это имя верзилы, добряка из безнадёжной провинции, который перебирается в город и становится стоматологом. Он способен вырвать зуб двумя пальцами. У Мактига есть друг-весельчак, а у друга — невеста. В эту скромную милую женщину стоматолог влюбляется. Он страдает, не может совладать с чувствами, и друг в порыве благородства уступает ему возлюбленную. Мактиг женится. Всё складывается как нельзя лучше. Родители жены оказываются очаровательными людьми. Да ещё она сама выигрывает в лотерею огромную по тем временам сумму — пять тысяч долларов.
Просто живи и радуйся. Но богатство уничтожает всё. Друг, изнывающий от зависти, становится врагом. Жена чахнет над своим златом. Семейная жизнь постепенно становится адом. «Пять тысяч сияющих полновесных монет, ярких, как закат» сводят с ума жену Мактига, а потом и его самого. Эти деньги толкают былого добряка на убийство жены. Он бежит, преследуемый бывшим другом, и вместе с ним гибнет в Долине Смерти. Штрогейм снимал не просто драму, а кинороман. Он создал целую галерею героев. Он заявлял, что миром должна править любовь. Ему очень хотелось снять картину, которая бы понравилась Фрэнку Норрису, будь он жив. Штрогейм снял самый длинный фильм в истории немого кино. Он длился девять с половиной часов. Когда шокированная студия потребовала привести фильм к прокатным стандартам, он смог сократить его до четырех часов. Режиссёр предлагал показывать его в два сеанса с перерывом на ужин. Глава «МГМ» Луис Майер это предложение сходу отверг. Никакие аргументы, никакие отсылки к мнению авторитетных людей на него не подействовали. Руками Ирвинга Тальберга и его юной помощницы картина была уложена в нужные полтора часа. Все «лишние» километры плёнки были холодно уничтожены. «Даже если бы у меня была возможность говорить с вами три недели подряд, — признавался Штрогейм одному из интервьюеров, — я бы не смог, наверно, и в малой степени описать душевную боль, которую перенёс из-за искажения подлинной моей работы».Они могли не делать этого. Продюсеры могли не смывать негатива ради 43-х центов дополнительной выручки. Они могли сохранить авторскую версию или сделать красивый жест — подарить режиссёру вырезанные эпизоды, которые сегодня называют «Святым Граалем кинематографа». Но они уничтожили плёнку. Они сладостно покарали художника за его нрав. Им было приятно видеть беспомощность этого чванливого аристократа, который, получив по своей австрийской морде, вынужден был остаться на «фабрике» и работать. Им было приятно лицезреть унижение графа фон Как Вас Там. А Штрогейм не мог им прокричать: «Ребята, я свой!». И дело не в том, что этим признанием он бы сорвал с себя маску. Дело в том, что он, сын фабриканта-шляпника, наследник родительских капиталов, не был для них своим. Он не был своим для тех, кто был шизофренически сосредоточен на прибыли. Эпоха Дэвида Сэлзника, понимавшего значение имиджевых проектов, была ещё за горами. А пока тянулась эпоха Ирвинга Тальберга, для которого существовал один принцип — принеси прибыль или умри. Бежавший от богатства, Штрогейм всё это «делание денег» глубоко ненавидел. Он работал, «не вылезая из старых башмаков и заплатанного костюма». Он был крестоносцем, носителем креста европейской культуры, гордецом, человеком с позицией. И именно это в нём ценно. Глубокая драма, отражённая во взгляде Штрогейма, так похожем на взгляд Габена, и через столетие пробуждают интерес и сочувствие к этому творцу, работавшему в Голливуде во времена алчности.
Читайте ранее в этом сюжете: Звезды, обреченные сиять вечно, и «негры», обреченные вечно молчать
Вернуться назад