Если взглянуть из космоса на Калининградскую область, открывается удивительная картина: она густо покрыта очагами природных пожаров, тогда как в соседних странах – Польше и Литве – не горит практически ничего. Эта разница настолько отчетлива и заметна, что феномен заинтересовал специалистов НАСА и Европейского космического агентства, которые ведут спутниковую съемку Земли. Они обратились к сотруднику Копенгагенского университета, специалисту по природопользованию Александру Прищепову, который объяснил, что причина – в особенностях российского сельского хозяйства.

Масштабные природные пожары весной и в конце лета – непрямое следствие запустения полей и пастбищ Российской Федерации, которое остановилось только в последние годы. С этим же связаны и другие нерадостные феномены – например, как ни странно, ускорение вырубки дождевых лесов Амазонии, импорт пальмового масла и уничтожение тропических лесов Индонезии. О том, почему в России так много природных пожаров и что происходит с российским сельским хозяйством, Александр Прищепов рассказал Радио Свобода.

– Я исследую факторы изменения землепользования, в том числе динамику пожаров, почему, где горит, и ко мне обратились люди из соответствующей программы НАСА и Европейского космического агентства. Есть ряд спутников, они облетают в течение одного-двух дней всю планету, и различные сенсоры записывают информацию о спектрально-отражаемой способности или, как те же тепловизоры, термическую информацию. И есть алгоритмы, позволяющие выделить территории, которые горят, точки горения, либо территории, которые выгорели. Ко мне обратились, потому что я писал диссертацию об исследовании динамики землепользования, о заброшенных землях и обращал внимание на так называемую институциональную компоненту, почему в одних странах все заброшено со схожими агроклиматическими условиями, а в других ничего не заброшено. И то же самое получается с пожарами – в определенных странах все горит, а в других не горит. Это глобальный процесс, важный для всех, эти пожары существенно сказываются на здоровье населения, на биоразнообразии, к тому же все, что сгорело, особенно весной, переносится в Арктику и осаждается на снегу, снег и лед начинают таять. Поэтому если горит Калининградская область, это оказывает влияние и на Прибалтику, и на Польшу, и на всех остальных. Это не только проблема России, это глобальная проблема.

– В чем причина такой заметной разницы – россияне банально больше палят сухую траву?

– Да, одна из главных причин – так называемые сельхозпалы, то есть когда старую траву, сухие растения, солому палят для расчистки поля или даже просто так – по традиции. Даже невооруженным глазом видна разница: вот соседняя Литва, соседняя Польша, даже Беларусь, там есть законы, которые запрещают любые сельхозпалы, и там нет такого горения. А есть Россия, где похожий закон, кстати, тоже приняли в декабре 2015 года, он предполагает довольно высокие штрафы за сельхозпалы, особенно для юридических лиц, но практически мало применяется. Есть эксперты, например Гринпис, которые говорили, что с введением закона ситуация изменилась, но мне кажется, изменилась она локально на два года из-за большего количества осадков, а не из-за закона и в этом году мы видим прежнюю картину.

– Люди жгут траву и случаются пожары – это понятно, но как это связано с заброшенными сельхозземлями?

– Есть статистическая связь. Вообще, порядка 30 процентов пожаров – "природные пожары" (в кавычках, потому что они на 95 процентов все равно происходят из-за человеческой деятельности, но это те пожары, которые, грубо говоря, происходят не в зданиях, не в городах). Есть два заметных пика. Первый раз мы горим весной, это в основном, конечно, сельхозпалы, горит трава, и в плане количества пожаров это еще относительно немного. А вот по-настоящему сильное горение у нас начинается летом, после работ по уборке урожая, когда начинают жечь стерню и жечь солому. Причин две – это своеобразные традиции и чистая экономика. С соломой, например, просто нечего делать, нет достаточного поголовья скота, поэтому проще от нее избавиться. Хотя есть механизмы, как переработать эту солому, ими мало кто пользуется. Но пожары получаются по-настоящему масштабными, потому что вокруг много горючего, или, как мы говорим, пирогенного материала – это как раз все те самые заброшенные бывшие поля и пашни.

– О лесных пожарах мы сейчас не говорим?

– Нет, иногда, конечно, бывает, что пожары перекидываются с сельхозтерритории на леса, но лесные пожары – особая история, там своя динамика и свои движущие факторы.

– Вы сказали, что дело не только в экономике, но и в традиции, так эта традиция – сугубо российская?

– На самом деле, раньше жгли везде. Я работаю в Дании, так вот и здесь тоже в 60–70-х годах жгли. Я с коллегой разговаривал, он говорит: "Я до сих пор помню, как в детстве мы ходили и баловались, жгли траву". Я бы сказал, что дело в культурных различиях и в некоторой культурной эволюции. Зачем жечь, если можно использовать другие факторы, как устранить эту накопившуюся сухую биомассу? Во-первых, это совершенно отрицательно влияет на биоразнообразие и вообще на состояние почвы, хотя в России есть субъективное и ошибочное восприятие, что это хорошо для почвы. Во-вторых, любые пожары – это загрязнение воздуха, мы этим дышим, и это вредит здоровью. Мы можем продолжать жить в средневековье, где средняя продолжительность жизни была до 30–40 лет, но мы все-таки стремимся устранить факторы, которые отрицательно влияют на окружающую среду и на нашу жизнь. Но у людей заложен в голове механизм, что сухую траву надо жечь, так исторически сложилось, люди используют самый дешевый инструмент, чтобы контролировать территорию.

– Давайте немного подробнее обсудим связь с ситуацией в сельском хозяйстве вообще. Кстати, какая она? В России все плохо, поля пустуют?

– В последние годы, конечно, шла тенденция на улучшение, вовлечение в оборот заброшенных земель, но если говорить по сравнению, например, с 1980-ми годами, то есть периодом до распада СССР, у нас появилось только официально как минимум 40 миллионов гектаров пахотных земель, которые перестали использоваться. То есть посевные площади, которых было 120 миллионов гектаров, у нас сократились на треть.

– А можно эту площадь, 40 миллионов гектаров, с чем-то сравнить для наглядности?

– Ну, например, почти такую площадь имеют суммарно все пахотные земли в Китае. Ситуация вроде бы становится лучше: в 2016 году был принят закон о вовлечении в оборот заброшенных земель, об эффективном использовании земель, после трех лет землю изымают, если она не используется по назначению, но возвращена таким образом пока лишь небольшая доля. И это я говорю только о пашне, а у нас еще есть существенное сокращение поголовья скота, соответственно, нагрузки на пастбищные экосистемы значительно сократились, а значит, мы еще смело можем добавить к “заброшенным” землям еще 20–30 миллионов гектаров бывших пастбищ.

– Которые превратились в какие-то поросшие кустарником пустыри?

Мы просто живем в пирогенном материале, мы окружены этим пирогенным материалом, и никто ничего не делает, чтобы его устранить

– Да. Кстати, это далеко не всегда плохо с точки зрения экологии. Например, для степных экосистем это здорово, природа восстанавливается. На самом деле в России земли постоянно выводились из сельхозпользования с начала ХХ века, просто такое катастрофически значительное забрасывание земли произошло только после распада СССР, это связано с изменением структуры экономики, в том числе с потреблением. Если мы посмотрим, какие земли сократились, это в первую очередь те, которые использовались под производство кормовых культур, порядка 80 процентов заброшенных земель в прошлом были под кормовыми культурами. Раньше мы субсидировали производство поголовья скота, а сейчас все импортируем из Бразилии, мы стали крупнейшим покупателем бразильского мяса, занимаем у них 20 или 30 процентов импорта. Соответственно, у нас земля, которую раньше использовали под кормовые культуры и пастбища, не используется, и это очень много земли. Раньше в Калининградской области было порядка 400 тысяч гектаров посевных площадей, сейчас – 230. А что происходит с заброшенной землей? Какая-то через 20–30 лет превращается в лес, но в основном это заросли кустарника и травы, каждую весну это огромная сухая биомасса. Мы просто живем в пирогенном материале, мы окружены этим пирогенным материалом, и никто ничего не делает, чтобы его устранить. Вот смотрите, есть пожары в Калифорнии, там люди из-за нехватки земли живут на той территории, которую сама природа, можно сказать, создала опасной с точки зрения пожаров. Там есть вот этот кустарник – пирогенный материал, а люди сами вклиниваются в эту среду. А у нас получается обратный процесс, у нас эта среда на нас наступает. Полузаброшенные деревни в зарослях кустарника – и так почти вся средняя полоса. Тут только спичку поднеси.

– И вот весной кто-то начинает жечь траву, а от нее загорается все вокруг – вот эти пирогенные кустарники на заброшенных полях и пастбищах?

– Да, кто-то впервые за много лет решил поле засеять, а его для этого нужно очистить, и сжечь – это самый дешевый вариант. Где-то просто окурок бросили. Я понимаю, что окурки бросают и в Польше, просто там нет такого скопления сухого материала, нет столько заброшенных земель. Когда Польша и Прибалтика вошли в Европейский союз, они получили большие субсидии на поддержание сельхозтерриторий, как раз маргинализированных территорий. Сельхозпроизводители получают субсидии и поддерживают территорию, чтобы она не выглядела как заброшенный пустырь. Поэтому если мы хотим жить и не гореть, нам надо что-то делать с сельхозтерриториями. Либо использовать по назначению, либо восстанавливать леса, только не спонтанно, а организовано, с плановой высадкой деревьев и так далее.

– Я видел в вашей работе, что сокращение поголовья скота в России, переход на массовый импорт влияет на природопользование не только в РФ, но и в других странах.

– Действительно, у нас произошло существенное сокращение поголовья скота. Почему произошло? Исключительно из-за покупательской способности. Я сам 1978 года рождения, и я прекрасно помню, что мы мясо в какой-то период не могли себе позволить купить, особенно в переходный период – 1992–93 годы. Большие города особенно страдали. Вообще, говядина – это дорогой продукт, и всегда он связан с доходом населения. Это заметно на примере Китая: как только доходы начинают расти, люди стараются есть больше говядины, ну, в силу каких-то, может быть, культурных характеристик, предпочтений, отношения к здоровью и так далее. У нас в определенный момент спрос на говядину резко упал, а сейчас идет замещение свининой и курой, то есть производство говядины тоже растет, но очень медленно, потому что в России нет еще и молочного производства. Но все-таки есть прослойка, которая ест говядину. И где-то в районе 2006 года у нас провели сельхозперепись, и после этого правительство заключило очень большой контракт с Бразилией, Медведев ездил туда договариваться, и мы стали импортировать бразильское мясо, особенно большими объемами после запрета мяса из ЕС. В один прекрасный момент Россия стала ведущим мировым импортером бразильского мяса. Ну, просто оно дешевле. Получился парадокс. С одной стороны, у нас заброшенные земли, мы свои земли вывели из оборота, потому что нерентабельно... С другой стороны, мы четко видим, что мы добавляем значительную долю в вырубку лесов Амазонки. Мы сделали расчеты: у нас идет поставка мяса из Бразилии, и конечно, мы вносим свою лепту в вырубку лесов Амазонии.

– А что с молочной продукцией?

– Ну вот знаете, в новостях иногда рассказывают, что Россия подписала очередные контракты по импорту пальмового масла из Индонезии... Россия сейчас, если не ошибаюсь, является ведущим мировым импортером пальмового масла, а дальше вся эта связь с фальсифицированной молочной продукцией в России... Путин сейчас с ней активно как бы борется, дал поручение Медведеву разобраться с этим вопросом, но если мы импортируем такое количество пальмового масла, соответственно, это как-то сказывается... И это точно плохо сказывается в Индонезии, потому что там экстенсивное производство, идет вырубка тропических лесов.

– Я правильно понимаю, что мы закупаем пальмовое масло, чтобы делать из него эрзац-молоко и молокопродукты? А в Индонезии под производство этого масла еще и вырубают джунгли?

Существенная доля пальмового масла, я уверен, идет в молочную продукцию, особенно если это дешевая молочная продукция, где-нибудь на периферии

– Я бы хотел вне политики находиться с таким вопросом, что, естественно, какая-то доля... Грубо говоря, мы закупаем пальмовое масло в огромных количествах, и какая-то существенная доля пальмового масла, я уверен, идет в молочную продукцию, особенно если это дешевая молочная продукция, где-нибудь на периферии. Естественно, пальмовое масло используется и в кондитерских изделиях, и в других продуктах. Ну, хорошо, забудем о здоровье населения России, тем более что это не прямая связь, потому что не все пальмовое масло так плохо влияет, как об этом иногда говорят, хотя, конечно, все-таки хочется есть натуральные продукты. Но если мы говорим об Индонезии, естественно, это приводит к продолжению вырубки тропических лесов. Потому что мы находимся на глобальном рынке, мы не одни, растет население в Китае, потребление пальмового масла в других странах, и мы в это тоже вносим существенную лепту, – рассказал Александр Прищепов.