Доктор Алексей Масчан: «Погибнут тысячи детей и взрослых»
На России исчезают базовые лекарственные препараты для лечения онкологических больных. Из-за «патриотизма»
О лекарственном коллапсе в онкологии говорят все эксперты. С каждым днем тревога все ощутимее: «Если не появится цитозар, пациенты могут погибнуть (…) Если клиника планировала закупать его поквартально, а сейчас вот уже который месяц купить не может, жизнь пациентов находится под реальной угрозой», — говорит в одном из последних интервью административный директор благотворительного фонда AdVita Елена Грачева.
«В России пропал препарат онкаспар, который нужен для лечения острого лимфолейкоза и некоторых лимфом. В России лимфолейкозом заболевают примерно 2000 человек в год, большинство из них дети, — пишет в фейсбуке бывший директор фонда «Подари жизнь» Катя Чистякова (в настоящее время она на учебе в США). — Это самое излечимое детское онкозаболевание (…) Но вот теперь онкаспара нет. Для крупных федеральных клиник лекарство ввозит наш фонд. Во многих регионах перешли на «старые» версии протоколов».
И уже совсем тревожные слова говорит директор Института гематологии, иммунологии и клеточных технологий ННПЦ ДГОИ им. Дмитрия Рогачева, доктор медицинских наук, профессор Алексей Масчан. Если ничего не изменится, нас ждет неминуемый скачок смертности.
Погибнут тысячи детей и взрослых, которых можно вылечить только при наличии исчезающих лекарств.
Пять лет назад он же говорил в интервью «Новой»: «Уже существует законопроект о том, что если в государственных медицинских учреждениях есть два предложения отечественных препаратов, то предложения импортных даже не будут рассматриваться. Это — рафинированная подлость по отношению к пациентам и врачам, которые будут вынуждены лечить абсолютно не проверенными лекарствами. Единственное основание для их применения в том, что они произведены в России. Притом что даже это основание — липовое: их изготовили в Индии, в Китае или в Латинской Америке, а в России только переупаковали. Даже не сделав очистку (…)
Нужны исследования, доказательства. Может быть, они произвели замечательное лекарство, вопрос-то в том, что это не может приниматься на веру. И я не обязан рисковать здоровьем тяжелобольных детей. Процесс лечения лейкозов включает в себя много этапов, он основан на многих препаратах — от семи до десяти. И выпадение эффективности одного препарата может сказаться далеко не сразу, может, через года два-три, а бывает, что и через семь лет, и это выразится в рецидиве рака (…) Пока законодатели думают об отечественном производителе, а не об отечественном пациенте, невозможно что-то сделать. У них ширма патриотизма, а я считаю, что патриотизм в том, чтобы лечить наших больных самыми лучшими лекарствами, которые только есть в мире».
Это — 2014 год. А уже в 2015 году было подписано постановление минпромторга «Об установлении ограничений допуска иностранных лекарственных препаратов при государственных закупках». Иностранные фармкомпании потеряли доступ к госзакупкам и стали постепенно, но в итоге массово покидать Россию.
О сегодняшней ситуации Алексей Масччан рассуждает в интервью «Новой газете».
— Алексей, в вашем центре сейчас нет необходимых лекарств для детей?
— У нас пока есть все лекарства, потому что есть запас. Но мы принимаем больных из других городов, которых могли бы лечить дома, а вместо этого они приезжают к нам, чтобы получить те препараты, которые закончились в больницах по месту их жительства.
Мы раньше брали, прежде всего, самых тяжелых больных, у кого заведомо худший прогноз, если они будут лечиться в своем регионе. И, во-вторых, брали детей из тех регионов, где службы гематологии и онкологии нет вообще или она развита плохо. То есть мы выбирали тех пациентов, которым вряд ли кто-то поможет, кроме нас. И уже тогда у нас были очереди на лечение, хотя мы работаем всегда на предельной мощности.
Теперь же вынуждены брать детей из регионов, где и профильная служба есть, и случаи не самые сложные, но они могут погибнуть без необходимых лекарств.
— То есть в регионах уже возник дефицит жизненно необходимых лекарств. Но и ваши ресурсы не безграничны.
— Естественно, если лекарства не появятся в России, наши запасы истощатся. Правда, один базовый препарат — цитарабин — зарубежная компания себе в убыток везет для лечения детей, но это же не будет продолжаться вечно. Это, что называется, дырку в плотине пальцем заткнуть, но такие дыры будут возникать каждый день. Минздрав в ответ на наши жалобы советует подбирать альтернативные способы лечения. Но их в природе просто не существует. К примеру, миелолейкозы просто нельзя вылечить без цитарабина. Предлагать в данном случае найти альтернативу — это все равно, что тонущему не бросать спасательный круг, а советовать научиться дышать жабрами.
Какую еще найти метафору, чтобы стало понятно: мы без этих лекарств работать не можем. Без них начинается гуманитарная катастрофа. И мы в нее уже шагнули.
— А фонд «Подари жизнь» не привозит лекарства?
— Фонд в огромном количестве привозит те лекарства, которые не зарегистрированы в России. Это ничего общего не имеет с той проблемой, о которой я говорю. Пропали те лекарства, которые имеют регистрацию у нас, которые должны быть на нашем рынке, но их нет, потому что иностранные компании были поставлены в заведомо неблагоприятные условия и ушли из России. Их, во-первых, могут вообще не допустить к торгам по госзакупкам, если есть два отечественных производителя. И даже если есть один и у него цена препарата на 20 процентов выше, все равно торги выиграет он только на том основании, что он отечественный. С уходом иностранных компаний стали исчезать самые необходимые лекарства — те, без которых уже нельзя никак.
Я написал письмо министру здравоохранения, копию отправил главе департамента лекарственного обеспечения и регулирования обращения медицинских изделий Елене Максимкиной. Через два месяца получил совершенно издевательский ответ:
все у нас отлично, и вообще вы сами виноваты в том, что у вас нет лекарств, потому что не можете правильно определить потребности.
Якобы, с этого года ответственность за определение потребности в лекарственных средствах переложили на национальные исследовательские центры. Но, во-первых, нет достаточных механизмов, чтобы мы эту потребность определяли. Во-вторых, эта работа только началась, определение количества больных с тем или иным заболеванием, которые нуждаются в лечении по разным протоколам, — это для нас задача только с этого года, а в предыдущие годы это делало министерство.
И потом, зачем потребности определять, если закупки все равно не централизованы? Они идут каждому лечебному учреждению в отдельности. Зачем городить огород, когда есть нормальный рыночный механизм?
— А фонды могут привозить зарегистрированные в России, но исчезающие лекарства?
— Могут, но почему они должны это делать? Они не могут подменить государство. Задача фондов вовсе не в том, чтобы затыкать бреши, образованные в результате глупости и жадности чиновников. Выжили с рынка иностранные компании, не подумав о том, что наши компании не способны производить всю номенклатуру. Они в этом не заинтересованы, и у них нет мощностей для этого. Они не производят лекарств, с которыми ушли иностранные компании. Или производят не в том количестве, в каком нужно стране. И не в тех формах. Они могут производить по 100 мг в порошке, а нам нужно по 1000 мг в растворе — для того же цитарабина — для введения в спинномозговой канал, а это при всех лейкозах обязательно, и нужен строго дозированный раствор со специальным растворителем. Он ни в коем случае не может быть заменен на лекарство в порошке.
Понимаете, там куча тонкостей, а чиновники хотят сыграть на скрипке не смычком, а рашпилем. Вся медицина состоит из тонкостей. Они же думают, что простыми, как удар киркой в затылок, решениями достигнут всеобщего счастья.
— В последние годы часто говорят о том, что если лекарств нет, то можно их комбинировать. Это нормальная практика?
— Ну да, это прозвучало при обсуждении проблемы с препаратом фризиум. Правда, слава богу, не с бюрократических вершин. Глупость и невежество чудовищные! А уж в отношении химиотерапии — глупость тройная. Вместо одного препарата с известной активностью и токсичностью использовать несколько, с активностью в отношении данного заболевания неизвестной, зато с прекрасно известными разнообразными побочными эффектами. Как сказал бы Марк Твен — у бабушки своей комбинируйте! Ничего нельзя комбинировать, ибо, по крайней мере, в гематологии/онкологии, где успех достигается только при лечении пациентов по отработанным десятилетиями протоколам, — такое творчество чаще всего будет смертельно опасным для конкретного пациента.
Искать замену имеющимся препаратам — это риск непосредственной и очень тяжелой токсичности, а также вероятность рецидивов. Рецидив же, например, лейкоза очень часто, к сожалению, смертелен.
В нашей специальности все изменения программ лечения должны вноситься только после проверки в контролируемых исследованиях и никак иначе.
Мы скоро можем вернуться к состоянию 25-летней давности, когда в России вылечивали при одних формах лейкозов максимум процентов 30 больных, при других 60–65. А сейчас цифры излеченных на 20–30 процентов выше. И мы непременно туда, в прошлое, ухнем, если ничего не изменится. Надо, чтобы лекарства привозило государство. Но ему придется возить лекарства ровно каждый день, потому что все время что-то пропадает — то одно, то другое. Надо срочно менять закон, возвращать зарубежные компании, вести с ними переговоры.
— Врачи в регионах вынуждены обращаться к старым протоколам лечения. Почему они молчат о том, что происходит? Как они при этом себя чувствуют?
— Если они поднимут голос, их уволят — вот и все. Уже были случаи, когда увольняли врачей именно за то, что они говорили о проблемах с лекарственным обеспечением. А в провинции попробуйте найти место для детского гематолога. Они не могут выступать. И осуждать их за это нельзя. А чувствуют они себя очень плохо. Примерно как человек, которого вместо сверкающей белизной сантехники заставили пользоваться дощатым сортиром.
Вернуться назад