Вскрыл тайну Фёдор Михайлович, скорее всего, нечаянно, но сути дела это не меняет. В одном из своих произведений — "Записки из Мёртвого дома" — писатель недвусмысленно указывает на пространство, которое сегодня отождествляется с Тартарией. Сам Достоевский название это нигде не озвучивает, однако в закодированной форме обозначает.

Для сколько-нибудь просвещённых, здравомыслящих людей факт существования Тартарии очевиден. По одной версии Тартария прекратила существование после поражения Емельяна Пугачева в 1775 году, по другой — окончательно сошла с исторической сцены с разгромом Наполеона в 1812 году. О чём говорят и сохранившиеся многочисленные письменные источники и карты XV-XVIII веков, и новые данные, обнаруженные уже в наше время.

Одно из таких свидетельств мы находим в повести Достоевского. Оно ценно вдвойне.

Исследователь Тартарии, автор "Записок колымчанина" Андрей Голубев (kadykchanskiy) как-то заметил, что один из верных критериев при отборе источников — поприще их авторов.
"По уровню достоверности, - пишет он, - художественные произведения, вне всяких сомнений, на порядок выше трудов, написанных профессиональными историками. Впрочем, было бы удивительно, если бы поэты лгали, а учёные были искренними. История — это инструмент в руках политиков, а политика — это "искусство лгать".
Достоевскому в автобиографичных, по сути, "Записках из мёртвого дома" тем более незачем было лгать.

Разумеется, тезис kadykchanskiy не отметает напрочь труды профессиональных историков, он лишь предостерегает от безоглядной веры в то, что они наваяли. Критический подход вообще важен в такой субъективной науке как история.

Итак, вспоминаем, "Записки..." Достоевский завершил в 1861 году. К этому времени и само слово "Тартария" из массового сознания, из памяти народа практически стёрли. Достоевский, по воспоминаниям современников, был "образованнее многих русских литераторов своего времени", и с уверенностью можно предположить, что о Тартарии он сведения какие-то имел. Прямое указание на то — повесть о "мёртвом доме".

За связь с петрашевцами, как мы знаем, Военно-судная комиссия приговорила Достоевского "к лишению всех прав состояния и смертной казни расстрелянием". В последний момент смертный приговор был заменён осуждением к восьмилетнему сроку каторги. Император Николай I окончательно откорректировал приговор, заменив восьмилетний срок каторги Достоевскому четырёхлетним с последующей военной службой рядовым.

Четыре года каторги писатель провёл в Омске. Впечатления от пребывания в остроге и нашли отражение в повести "Записки из Мёртвого дома".

Уже во "Введении" в первом же абзаце обращает на себя внимание противопоставление Сибири и России. Приведу его целиком:
"В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами — одной в городе, другой на кладбище, — города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освящённые. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, — или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщённые выдаваемым не в зачёт окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в неё заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своём переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сам-пятнадцать... Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться".
Современный читатель сразу, думается, обращает внимание на фразу "наезжие из России". Как это можно наезжать в Сибирь из России? Ведь Сибирь это и есть Россия!

Да, в нашем сегодняшнем, современном восприятии, это так и есть. Но, как мы видим, ни в 1850 году, когда Достоевский начал отбывать каторгу, ни в 1861 году, когда завершил работу над "Записками из Мёртвого дома", так ещё не было. Была Россия и была Сибирь, которые воспринимались как самостоятельные субъекты.

А словами "Люди живут (в Сибири — прим. авт.) простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освящённые" Достоевский словно подчёркивает, что Сибирь — это не Россия. "Люди нелиберальные", то есть не заражённые либеральными идеями, которые проникали в Россию и растлевали её всегда и исключительно из Европы, с Запада.

Или фраза "порядки веками освящённые" — прямо указывает на давнюю самостоятельную историю Сибири. Причём историю Сибири русской, потому что речь, как мы понимаем идёт о людях русских — простых и нелиберальных.

В повести слово "Россия" или производные от него встречаются около двадцати раз (все эти фрагменты текста, кому интересно, приведены ниже*). И почти каждый раз в нём слышится противопоставление Сибири.

А в некоторых фразах не противопоставление даже, а указание на то, что Сибирь — это одно, а Россия — другое. Например, вот в этой:
"Подполковник Г-ков упал к нам как с неба, пробыл у нас очень недолго, — если не ошибаюсь, не более полугода, даже и того меньше, — и уехал в Россию, произведя необыкновенное впечатление на всех арестантов".
И символично звучит само название повести — "Записки из Мёртвого дома". Почему из "мёртвого"?

Часто литераторы в своих произведениях зашифровывают по различным причинам информацию. Мастером шифровки был "наше всё" Александр Сергеевич Пушкин. Мы его воспринимаем обычно только как поэта, драматурга, прозаика. Однако он серьёзно занимался и историей. Имел доступ к секретным государственным архивам. В частности известно, когда Пушкин работал над "Историей Пугачёва", из Военного министерства на его квартиру было доставлено несколько томов документов, некоторые из них он скопировал или законспектировал. Что-то из полученных сведений Пушкин выдал в своих произведениях, но не в открытом виде, а в закодированном.

Упомянутый выше kadykchanskiy указывает, к примеру, на один такой случай:
"Его "Сказка о спящей царевне" — зашифрованная истинная история мира. Елисей — не просто сказочный королевич, а сын Царя Ивана, который разбудил Царевну (Россию?)".
Достоевский, казалось бы, сам объясняет, что такое "Мёртвый дом" в первой главе, которая так и озаглавлена — "Мёртвый дом". Однако во "Введении" он открывает, что перед читателями якобы записки бывшего каторжанина Александра Петровича Горянчикова, доставшиеся писателю после смерти последнего. И далее читаем:
"...тут же была одна тетрадка, довольно объёмистая, мелко исписанная и недоконченная, может быть заброшенная и забытая самим автором. Это было описание, хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесенной Александром Петровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою повестью, какими-то странными, ужасными воспоминаниями, набросанными неровно, судорожно, как будто по какому-то принуждению. Я несколько раз перечитывал эти отрывки и почти убедился, что они писаны в сумасшествии. Но каторжные записки — "Сцены из Мёртвого дома", — как называет он их сам где-то в своей рукописи, показались мне не совсем безынтересными. Совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочёл кое-что с любопытством".
Особо интригуют последние слова: "Совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем народе увлекли меня..."

В этой фразе Достоевский, в общем-то, ясно намекнул, что последующие "Записки..." не только, а может, и не сколько об остроге и жизни острожной, а "о погибшем народе" и "совершенно новом мире".

Миром этим, несомненно, была Тартария. В силу очевидных причин Достоевский не мог в "Записках..." употреблять название "Тартария", она у него выступает под кодом "Мёртвый дом".

На тот момент Тартария и стала уже "Мёртвым домом". Как государственное образование Тартария окончательно умерла в 1812 году. И её территория, по сути, была глобальным кладбищем.

Здесь требуются дополнительные пояснения. Одной из причин заката и гибели самого большого и мощного государства в мировой истории Тартарии стала природная мегакатастрофа. Очень многие признаки и факты указывают на то, что в первой половине XVI века произошёл сдвиг северо-восточной азиатской тектонической плиты, что привело к глобальным изменениям ландшафта данной территории. Природная катастрофа поглотила города Тартарии, многие из них ушли на сотни метров вглубь толщи земной коры. Значительно изменилась береговая линия.

В это же время, считает kadykchanskiy, "произошло смещение полюсов Земли, которое вызвало мощную приливную волну с мгновенной заморозкой, что стало причиной появления ледяного панциря и вечной мерзлоты на землях Тартарии, где некогда был субтропический климат".

Подтверждение вышесказанному мы находим на старых картах. На картах до XVI века — до катастрофы и глобального оледенения — мы видим одну картину береговой линии Евразии, где не находим ни Камчатского полуострова, ни Сахалина. И на картах второй половины XVI века и далее они уже появляются.

И странным образом в "вечной" мерзлоте находят свежие останки якобы доисторических мамонтов с хорошо сохранившимися субтропическими фруктами в желудке. Сегодня выясняется, что возраст этих животных исчисляется не десятками миллионов лет, а сотнями… лет.

Многое мог рассказать сибирский поход Ермака. Из официальной истории нам известно, что вторжением казачьего отряда Ермака численностью в 840 человек на территорию Сибирского ханства в 1581-1585 годах началось освоение Сибири. На самом деле экспедиция под предводительством Ермака носила характер не завоевательный, а разведывательный. Казачий отряд проводил, скажем так, рекогносцировку на местности — изучал то, что осталось от Великой Тартарии после глобального природного катаклизма. Разумеется, не обходилось без боевых стычек с местными племенами, которые впоследствии и вынесли на первый план, а об исследовательской деятельности умолчали вовсе. Между тем экспедиция Ермака собрала уникальные материалы — археологические, этнографические…

Где они?

Все эти материалы были уничтожены в период императорства Петра I.

Зачем? Почему?

На эти вопросы ответы в моей статье "Фальсификаторам русской истории готовят осиновый кол". Здесь приведу лишь короткую цитату:
"Новогодний указ" Петра I — одна из ключевых точек фальсификации русской истории. Представьте сами, 5508 лет — это не 15 минут и даже не год, их в кармане не спрячешь. Надо же было что-то придумать, чтобы скрыть эти тысячи и тысячи исторических лет. Ничего нового Пётр со своими подручными выдумывать не стал, он воспользовался старым средневековым "шаблоном" Ватикана, где в конце XVI века ввели так называемый Индекс запрещённых книг, согласно которому уничтожались все летописи, книги противоречащие официально принятой скалигеровской хронологии. И Пётр I приказал собрать со всех монастырей и церквей страны старые летописи и книги, якобы для "снятия копий". После этого ни книг, ни их копий никто не видел. Уничтожением старинных русских летописей и было положено начало глобального переписывания истории Руси с помощью немецких профессоров миллеров, байеров, шлёцеров".
Такая же участь постигла и уникальные материалы, собранные на территории Тартарии экспедицией Ермака. Они никаким боком не вписывались в "новую историю России", сочинённую Миллером-Шлёцером, согласно которой восточнославянские племена до X века обитали кто на деревьях, а кто в ямах, а Великой Тартарии и вовсе не существовало.

"Подтверждение" своей исторической теории Герхард Фридрих Миллер, или как его звали на русский манер — Фёдор Иванович Миллер, "нашёл" во "Второй Камчатской экспедиции", во время которой тот 1733—1743 годы объездил земли Западной и Восточной Сибири. В ходе путешествия Миллером были исследованы местные архивы и вывезена масса документов, по которым и в наши дни изучают историю Сибири XVII-XVIII вв. Но здесь обращает на себя внимание такая многозначительная оговорка:
"...большинство документов сибирских архивов XVII-XVIII вв. до нас не дошли — погибли от пожаров, сгнили, истлели и т. д. Однако содержание их можно найти в сделанных Миллером выписках, а также его дневниках и путевых описаниях".
"История Сибири" Миллера — "первый правильный учёный труд по сибирской истории", как его квалифицировали в академической научной среде.

То есть и по истории Сибири мы получаем концептуальное представление от человека, который принимал самое деятельное участие в создании фальсифицированной истории всего государства Российского.

Разумеется, в "Истории Сибири" Миллера нет и намёка на Тартарию. "Тартария" и "тартары" фигурируют в его "истории" как "Татария" и "татары".

Вот один из примеров миллеровского описания Татарии:
"Так как название Татария присваивается территории значительно большей, чем Сибирь, то следовало бы еще доказать, в каком месте Татарии образовались эти китайские поселения. В Китае все земли, лежащие за стеной, носили общее название Татарии".
Представление о методах работы, принципах отбора источников Миллером дают следующие две цитаты из его "Истории Сибири". Первая об отношении немца к русским источникам:
"Может ли быть что-либо бессмысленнее того, когда какой-то неизвестный писатель сообщает, будто некоторые думают, что самоеды — те древние скифы, которые отправляли своих послов к Александру Великому. Если же спросить, кто же этому поверит, то в доказательство приводится рукописная русская повесть, в которой история этого героя так представлена, что едва можно отличить правду от вымысла. В одной русской летописи, составитель и время написания которой неизвестны, к тому же и содержит она в себе мало ценного для истории, упомянутое событие описывается следующим образом: Александр во время своих походов будто бы дошел до Печерских или, как раньше их называли, Югорских гор, неприступность которых положила границу его победам, и туда-то прибыло к нему посольство самоедов".
А здесь Миллер рассказывает по каким источникам он составлял "Историю Сибири":
"Совершенно излишне говорить здесь о тех сибирских народах, о которых нет никаких известий до их покорения русскими. Мы займёмся поэтому более обстоятельно одним татарским владением, которое было известно в Западной Сибири ещё задолго до русской власти, причём дадим в дальнейшем связное изложение событий вместо отдельных и случайных замечаний, которые нам приходилось высказывать до сих пор.
Всё известное нам об этом татарском владении основано, правда, только на устных преданиях, которые сибирские татары получили от своих предков, но это не лишает достоверности историю этого владения. Эти предания вскоре после завоевания Сибири были записаны и вошли в состав сибирских летописей. Эти летописи двух родов: обыкновенные, с которых часто встречаются списки у любителей истории в России и Сибири, и одна особенная, которую необходимо отметить отдельно. Я нашёл эту летопись в Тобольске, и владелец согласился продать её мне. Так как, насколько мне известно, это был единственный список этой летописи, я передал его в Библиотеку Академии Наук. Она более подробная и во многом более точная, чем остальные, несмотря на то, что тоже имеет свои ошибки. Изложение летописи сопровождается в ней плохими рисунками. Так как составителем этой летописи мне называли тобольского дворянина или сына боярского Ремезова, то я там, где в особенности на неё ссылаюсь, буду называть её Ремезовской летописью. Из прочих же летописей уже составлено и напечатано извлечение, касающееся того времени, когда существовало указанное татарское владение. В этом извлечении многие имена совсем не упомянуты, а некоторые события излагаются совсем неверно. Поэтому не будет излишним, если в последующем повествовании кое-что будет мною повторено и при том прибавлены будут некоторые мои замечания".
Так вот незатейливо Миллер отбирает источники и определяет, а точнее, наделяет их достоверностью, с прибавлением "некоторых своих замечаний".

Так делается "история" по-миллеровски.

Но вернёмся к Достоевскому. Европейский и азиатский вопросы волновали писателя и он думал о них. Через двадцать лет после написания "Записок из Мёртвого дома" в "Дневнике писателя" Достоевский растолковывает "Что такое для нас Азия?". В частности он пишет:
"Потому необходимость, что Россия не в одной только Европе, но и в Азии; потому что русский не только европеец, но и азиат. Мало того: в Азии, может быть, ещё больше наших надежд, чем в Европе. Мало того: в грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход!"
И дальше писатель ещё более откровенен:
"Но от окна в Европу отвернуться трудно, тут фатум. А между тем Азия — да ведь это и впрямь может быть наш исход в нашем будущем, — опять восклицаю это! И если бы совершилось у нас хоть отчасти усвоение этой идеи — о, какой бы корень был тогда оздоровлен! Азия, азиатская наша Россия,— ведь это тоже наш больной корень, который не то что освежить, а совсем воскресить и пересоздать надо! Принцип, новый принцип, новый взгляд на дело — вот что необходимо!"
В фразе "азиатская наша Россия,— ведь это тоже наш больной корень, который не то что освежить, а совсем воскресить и пересоздать надо" между строк явно проявляется "Тартария", хотя Достоевский ни разу это слово не произносит. Он только призывает нас воскресить и пересоздать наш больной корень.

Что это за корень, если не Тартария?

И последнее. Почему Достоевский не использует название "Тартария"? Может, оттого что считает это слово не исконно русским, а привнесённым с Запада.

Слово и название "Тартария" и пришло с Запада. Из тех же письменных источников и из карт. Европейцы в название это вкладывали определённый смысл (тартар), лишний раз подчёркивая УЖАСную отсталость и дикость обитавших в той страшной стороне народов.

Но так ли называли свои земли, государство русские?

Нет, конечно.

А как?

До этого нам надо докопаться.

 

*Фрагменты текста повести "Записки из Мёртвого дома", где встречается слово "Россия" или производные от него:
"В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами — одной в городе, другой на кладбище, — города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, — или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщённые выдаваемым не в зачёт окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в неё заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать".
"В одном из таких весёлых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моём сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльнокаторжным второго разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем".
"Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть, даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякие сношения, — одним словом, вредит себе".
"Помещалось нас в остроге всего человек двести пятьдесят — цифра почти постоянная. Одни приходили, другие кончали сроки и уходили, третьи умирали. И какого народу тут не было! Я думаю, каждая губерния, каждая полоса России имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных даже из кавказских горцев".
"Также и пища показалась мне довольно достаточною. Арестанты уверяли, что такой нет в арестантских ротах европейской России. Об этом я не берусь судить: я там не был".
"Здесь, я вам скажу, жить трудно. А в российских арестантских ротах ещё труднее-с. Вот у нас есть оттуда, так не нахвалятся нашим острогом, точно из ада в рай перешли".
"Известно всем арестантам во всей России, что самые сострадательные для них люди — доктора. Они никогда не делают между арестантами различия, как невольно делают почти все посторонние, кроме разве одного простого народа. Тот никогда не корит арестанта за его преступление, как бы ужасно оно ни было, и прощает ему всё за понесенное им наказание и вообще за несчастье. Недаром же весь народ во всей России называет преступление несчастьем, а преступников несчастными. Это глубоко знаменательное определение. Оно тем более важно, что сделано бессознательно, инстинктивно. Доктора же — истинное прибежище арестантов во многих случаях, особенно для подсудимых, которые содержатся тяжеле решёных…"
"У нас в отдаленных городах и губерниях действительно есть такие театральные пьесы, которые, казалось бы, никому не известны, может быть, нигде никогда не напечатаны, но которые сами собой откуда-то явились и составляют необходимую принадлежность всякого народного театра в известной полосе России. Кстати: я сказал "народного театра". Очень бы и очень хорошо было, если б кто из наших изыскателей занялся новыми и более тщательными, чем доселе, исследованиями о народном театре, который есть, существует и даже, может быть, не совсем ничтожный. Я верить не хочу, чтобы всё, что я потом видел у нас, в нашем острожном театре, было выдумано нашими же арестантами. Тут необходима преемственность предания, раз установленные приемы и понятия, переходящие из рода в род и по старой памяти. Искать их надо у солдат, у фабричных, в фабричных городах и даже по некоторым незнакомым бедным городкам у мещан. Сохранились тоже они по деревням и по губернским городам между дворнями больших помещичьих домов. Я даже думаю, что многие старинные пьесы расплодились в списках по России не иначе, как через помещицкую дворню".
"Проиграли еще раз увертюру "Сени, мои сени", и вновь поднялась занавесь. Это Кедрил. Кедрил что-то вроде Дон-Жуана; по крайней мере и барина и слугу черти под конец пьесы уносят в ад. Давался целый акт, но это, видно, отрывок; начало и конец затеряны. Толку и смыслу нет ни малейшего. Действие происходит в России, где-то на постоялом дворе. Трактирщик вводит в комнату барина в шинели и в круглой исковерканной шляпе. За ним идёт его слуга Кедрил с чемоданом и с завернутой в синюю бумагу курицей. Кедрил в полушубке и в лакейском картузе. Он-то и есть обжора".
"Кроме того, что в тепле, среди яркого солнца, когда слышишь и ощущаешь всей душою, всем существом своим воскресающую вокруг себя с необъятной силой природу, еще тяжеле становится запертая тюрьма, конвой и чужая воля; кроме того, в это весеннее время по Сибири и по всей России с первым жаворонком начинается бродяжество: бегут божьи люди из острогов и спасаются в лесах".
"Второй разряд каторги, в котором я находился и состоявший из крепостных арестантов под военным начальством, был несравненно тяжеле остальных двух разрядов, то есть третьего (заводского) и первого (в рудниках). Тяжеле он был не только для дворян, но и для всех арестантов именно потому, что начальство и устройство этого разряда — всё военное, очень похожее на арестантские роты в России. Военное начальство строже, порядки теснее, всегда в цепях, всегда под конвоем, всегда под замком: а этого нет в такой силе в первых двух разрядах. Так по крайней мере говорили все наши арестанты, и между ними были знатоки дела. Они все с радостью пошли бы в первый разряд, считающийся в законах тягчайшим, и даже много раз мечтали об этом. Об арестантских же ротах в России все наши, которые были там, говорили с ужасом и уверяли, что во всей России нет тяжеле места, как арестантские роты по крепостям, и что в Сибири рай сравнительно с тамошней жизнью".
"В самом деле, три дочери генерал-губернатора, приехавшие из России и гостившие в то время у отца, получили от них письма и, кажется, говорили ему в нашу пользу".
"Я упомянул сейчас, что нам не делали и не смели делать никакой поблажки, никакого облегчения перед прочими арестантами в работе. Но один раз, однако, попробовали сделать: я и Б-кий целых три месяца ходили в инженерную канцелярию в качестве писарей. Но это сделали шито-крыто, и сделало инженерное начальство. То есть прочие все, пожалуй, кому надо было, знали, но делали вид, что не знали. Это случилось еще при командире команды Г-ве. Подполковник Г-ков упал к нам как с неба, пробыл у нас очень недолго, — если не ошибаюсь, не более полугода, даже и того меньше, — и уехал в Россию, произведя необыкновенное впечатление на всех арестантов. Его не то что любили арестанты, его они обожали, если только можно употребить здесь это слово".
"Я уже говорил о Куликове. Человек он был немолодой, но страстный, живучий, сильный, с чрезвычайными и разнообразными способностями. В нём была сила, и ему ещё хотелось пожить; таким людям до самой глубокой старости всё ещё хочется жить. И если б я стал дивиться, отчего у нас не бегут, то, разумеется, подивился бы на первого Куликова. Но Куликов решился. Кто на кого из них имел больше влияния: А-в ли на Куликова, или Куликов на А-ва? — не знаю, но оба друг друга стоили и для этого дела были люди взаимно подходящие. Они сдружились. Мне кажется, Куликов рассчитывал, что А-в приготовит паспорты. А-в был из дворян, был хорошего общества — это сулило некоторое разнообразие в будущих приключениях, только бы добраться до России. Кто знает, как они сговорились и какие у них были надежды; но, уж верно, надежды их выходили из обыкновенной рутины сибирского бродяжничества. Куликов был от природы актёр, мог выбирать многие и разнообразные роли в жизни; мог на многое надеяться, по крайней мере на разнообразие Таких людей должен был давить острог. Они сговорились бежать".