[b]Вместо того, чтобы навсегда закрыть пустую тему эту, для богословия бесперспективную[/b]. В это воскресенье, 12 июня, Седьмую неделю по Пасхе, Церковь отмечает память отцов Первого Вселенского собора. Состоялся он в Никее, в году 325 по Рождестве Христовом. С какого-то момента, еще...

Вместо того, чтобы навсегда закрыть пустую тему эту, для богословия бесперспективную

Игорь Бекшаев, 12 Июня 2016, 08:53 — REGNUM[/b] В это воскресенье, 12 июня, Седьмую неделю по Пасхе, Церковь отмечает память отцов Первого Вселенского собора. Состоялся он в Никее, в году 325 по Рождестве Христовом. С какого-то момента, еще задолго до Собора, все вопросы деятельного исполнения Христовых заповедей у Церкви отошли на второй план, и начался затяжной путь ее очень странного философствования языком, чем-то похожим на язык самых отвязных современных атеистов (когда они кидаются научными терминами, не понимая их значения),которое она почему-то называет «путями богословия». Первый Вселенский собор лишь промежуточная веха на этом «пути», однако веха одна из первых значительных и весьма авторитетная. И знаменит собор двумя вещами: установлением Пасхалии и обретением термина, положенного основанием всего дальнейшего богословствования. Вот как церковный календарь повествует о приобретении Церковью термина, пригодного скорее для естествознания, чем для богословия: «Равноапостольный Константин предложил Собору внести в текст Символа веры слово «Единосущный», которое он часто слышал в речах епископов. Отцы Собора единодушно приняли это предложение». Прежде люди о невидимом говорили языком образов и в физику старались не залезать. Невидимое оно на то и невидимое, что его не видят, но, догадываясь о нем, складывают свое умозрение в форме метафоры. Непонятные явления приобретают «вид», благодаря переносу на что-то знакомое, на то, что можно хотя бы представить, вообразить, то есть — приблизить себя чуток хоть к какому-нибудь (пусть очень условному) пониманию. Идет супергерой и мечет стрелами, так люди обрисовывали непонятные физические явления, делая их для себя объяснимыми, не то чтобы сразу понятными, но хотя бы «переложенными на язык». В конце концов, разве сейчас все понимают, что значит выражение «течет ток»? Да почти никто не понимает и, главное, точно никто не видит. Некоторые даже вправду уверены, что он там «течет», как вода, только невидимо. Современный научпоп говорит с людьми точно таким языком мифов, как и шаман из далекого неолита. Пытается наглядно представить людям теперь уже «научную картину мира», рисуя им «строение молекулы» в виде кружочков и палочек. Молекула, она именно точь-в-точь такая и есть, как говорит шаман.Все это (и «текущий ток», в том числе) — язык мифа, то есть условной схемы невидимого, необъяснимого или объяснимого настолько для головы тяжелого, что объяснений никто не выдержит. Но наши соборяне были не из тех, кого удовлетворить могут мифы, все языческое от себя гневно отвергали, и, к прочему, они были образованы (лучшие учреждения империи ковали кадры для новой религии-идеологии). Несмотря на то, что познания в физике, конечно, по нашим меркам у них были совсем никакие, по тем временам (когда и физики, собственно, как науки еще не было) такие умозрения как «сущность», «ипостась», которыми люди обменивались, выстраивая свои мировоззренческие позиции, указывали на наличие самого высшего образования. «Сущность» это вам не Индра с кувалдой и не «ток течет». Это настолько выше всего такого, что кажется даже озарением свыше. И по сию пору «единосущие» принято причислять к богословским подвигам. Это первое. Второе, считается, что на Соборе была побеждена и опровергнута ересь Ария. Вкратце стоит напомнить, что Арий учил тому, что Христос был рожден во времени и совсем Отцу не равен, а является Ему лишь подобосущим. Тоже был образованным человеком. Использовал полученные где-то знания по полной. С самим «лжеучением» Ария мы знакомимся в изложении интерпретаторов и судей, а интерпретаторы склонны скорее раздувать вывод, который обычно напрашивается из «учения» при беглом ознакомлении. Учить, что «Христос не равен Отцу», невозможно, не представив прежде системы, которая к этому выводу подводила бы. А в чем заключалась система взглядов этого «гордого, надменного человека» мы уже никогда в этом мире не узнаем. Чтобы кого-то осудить, достаточно надергать цитат, склеить их в нужном порядке и представить в виде мнения оппонента, так обычно все судьи испокон веков и поступали. Одним словом, Арий вряд ли учил чему хорошему, но что это было за учение, нам уже не узнать. Нам интереснее сама постановка вопроса соборянами. Если бы Церковь на тот момент была озадачена вопросами исполнения заповедей, то никакого «волнения в империи» по причине того, что Арий этот там чему-то учил, не возникло бы. Но заповеди их, похоже, интересовали во вторую очередь, их явно задела «научная» сторона вопроса, а то, что тема по сути пустяковая им даже на ум как-то, похоже, не пришло. Представьте себе, что рабочие на заводе вдруг бросили бы все разом точить гайки и стали бы рассуждать о содержании в марках стали примесей, а какой-нибудь умник предложил посмотреть на это дело с квантовой точки зрения. Примерно в таком состоянии к тому времени и пребывали христиане. Вместо того, чтобы деятельно преображать мир, как тому учил Христос, вступив в борьбу со злом тотальным и бескомпромиссным доброделанием, они спорили между собой совершенно ни о чем, выставляя свое невежество напоказ друг другу. То есть прямо надо сказать: праздного, случайного элемента в Церкви уже тогда хватало с избытком, и он там занимал «лидирующие позиции». Наши заводские рабочие решили, что гайки подождут до тех пор, пока они не разберутся с квантовым переходом. Важнее этого ничего не было. Люди утверждались в своих убеждениях о чем-то совершенно стороннем.Тут следует отвлечься и снова указать на коренное отличие веры от «убеждения». Вера означает интуитивное природное, не навязанное никем понимание того, что мир в основе своей благой. Пусть даже этому «противоречат факты». Хотя «факты» при внимательном рассмотрении как раз не выглядят положенными в основание мироздания, а, напротив, зло, являющееся этим «противоречащим фактом» выглядит явно элементом привнесенным, случайным и временным, пусть и «наглядно торжествующим». В этом смысле апостол Павел назвал веру «уверенностью в невидимом». Устойчивым интеллектуальным знанием того, что в основе мироздания злу места нет совсем. «Осуществлением» же «ожидаемого» он назвал непрерывное желание соответствовать тому, каков мир есть по своей природе. При деятельном исполнении своей веры, человек становится соответствен Богу. Если это очевидное человеку понятно, то в Евангелии он найдет согласие с этим своим, повторимся — природным мировоззрением. Христос для такого человека окажется тем, Кто эту мысль помог до конца домыслить, деятельно исполнив. Или тем, Кто на нее указал, вызвав опять же природный, естественный отклик. Поэтому Павел и говорит, что «если мертвые не воскресают, то и Христос не воскрес, а если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна», не в том смысле, что надо убедить себя в этом и таким образом «верить», а в том, что иначе в самой логике веры наступает сбой. Тотальное добро и вечная жизнь — это одно и тоже. «Верить» в добро с изъяном — значит доктринерствовать на тему какого-то другого «бога». То есть — не верить, собственно. Не иметь природной и не навязанной динамики веры.По этой причине нельзя «верить» или «не верить», к примеру, в единосущие Сына Отцу, потому что имеется неопределенная величина «сущность», никак не участвующая в моторике конкретно веры. В этом можно себя убедить, но верить так, как определял веру апостол Павел, невозможно. В учении Христа «природа» («сущность») Отца есть добро, бескомпромиссное благо, источаемое в избытке. Поэтому верить в изначальную благость мира и исполнять добро — это одно и тоже: осуществлять ожидаемое при уверенности, что это ожидаемое есть невидимое свойство мироздания (Евр 11:1). Но в человеческом мире (языке) добро не природа, а ее качество, свойство. Заметим — порою невидимая за толщей царящего зла и безразличия. Между тем, добро интуитивно понятно, различимо и узнаваемо. Отцы церкви настойчиво определяли, что Бог непознаваем, но между тем приписали Ему «сущность», то есть выдали по сути характеристику сотворенного мира. У всего должна быть своя природа, у каждой природы имеется непременно своя воля, и так далее — Церковь, создавая свои догматы, лепила Бога даже не антропоморфным, а природоморфным, хоть и оговаривалась, что там «сущности», «ипостаси» и «воли» имеются в виду совсем другие, хотя и незнамо какие. Бога вывели в какую-то параллельную вселенную, свою, «божественную», из которой Он рулит миром, «присутствуя» тут лишь по праву создателя. То есть контролирующим органом. Порою невольно задаешься мыслью, какая же невыносимая скучища вот так «верить» в «полученные свыше» будто бы «знания» о природе Бога. «Верить», что Бог раскошелился и «открыл отцам», как у Него обстоят дела с усиями, ипостасями и волями, и сколько у Него всего этого. Без такой веры заповеди исполнить совершенно невозможно. Термин «единосущный», быв утвержден на Соборе, позже ставшим одним из авторитетнейших событий христианской истории, стал философской атомной бомбой, которая упала на Церковь и выжгла в дальнейшем всю почву, превратив ее в камень, на которой мог бы раньше, но теперь уже нет, конечно, зародиться здравый смысл. Его корням не было за что держаться. Ария, конечно, Церковь «победила». Тем, что в принципе повелась на его аргументацию и предложила свою котраверзу. Вместо того, чтобы навсегда закрыть пустую тему эту, для богословия бесперспективную, даже с «научной точки зрения» (на позицию которой, условно говоря, встал Собор) никак в дальнейшем не помогающую разрешить вопрос о природе мироздания, соборяне, напротив, положили ей «официальное» начало, обозвав к тому же все это мероприятие «святым». Если считать, что Арий навязал Церкви дискурс о «природах», то победил скорее он. Хотя, как говорилось, учение Ария уже сполна не восстановить. Да и тема эта уже мусолилась тогдашними христианами лет сто и больше, как, впрочем, и сам термин «единосущный», который прежде чем войти в символ веры даже анафемствовался[b]*,[/b] и в проходившем почти параллельно Никейскому Антиохийском Соборе (тоже осуждавшем Ария) не признавался. Впрочем, «Символ веры» у Церкви вышел после Собора в целом не таким уж плохим (по крайней мере в последних двух строчках там и впрямь содержится понимание веры в апостольском значении),если не иметь в виду заложенную тогда бомбу, которая лежала и тикала, ожидая, когда новые соборяне решат продолжить свои познания «природы Бога». Конечно, они и продолжились. [b]*[/b]«Василий Великий в послании к каноникам рассуждает так: «Сошедшиеся на собор против Павла (Самосатского) выразили порицание этому слову, как неблагозвучному; ибо, говорили они, это выражение возбуждает представление о существе и о тех, которые от одного существа, посему существо представляется разделенным». (Цит: В. Болотов «Лекции по истории Древней Церкви»)

Игорь Бекшаев